Купе смертников - Страница 10

Ему подумалось, что посещения Спортзала — единственные за последние годы приятные минуты в его жизни.

Он решил было сначала спуститься в метро, потом передумал: еще только начало месяца, а на Рождество он ждет прибавки к жалованью. И чуть не бегом направился к Восточному вокзалу в поисках такси.

У вокзала он и впрямь побежал. Кто-то, вероятно опаздывающий на поезд, бежал за ним следом. Рене Кабур толкнул проходившую парочку, извинился, открыл дверцу машины и крикнул шоферу:

— В Спортзал!.. На бокс!

Он тяжело дышал. Девять часов. Первый раунд, должно быть, уже начался. Он, вероятно, на него не поспеет. А ведь именно после той первой встречи в три раунда боксеров-любителей он пристрастился к этим вечерним субботним вылазкам. В 57-м году, в феврале месяце. Два боксера легчайшего веса, до 53 килограммов, маленьких, с маленькими злыми лицами.

Он пришел в Спортзал за компанию со старым школьным товарищем, который приехал в Париж на неделю и должен был вернуться в Жиронду, откуда и сам Кабур был родом. Град ударов, угрюмые взгляды, которыми обменивались маленькие боксеры во время отдыха. Но дело было не в этом. Когда один из боксеров, вышедший на ринг с простым полотенцем на плечах, упал с обреченным лицом, запутавшись руками в веревках, а его противник наносил, наносил и наносил ему все новые удары, пока рефери не схватил его в охапку и не оттащил в сторону, в зале поднялся невероятный шум, раздались громкие крики, грохот отодвигаемых скамеек, и вся толпа вскочила со своих мест, словно взмыла вверх огромная волна. И вот тогда-то все и произошло. Именно в эту минуту.

Рене Кабур вскочил вместе со всеми, он вопил, как и все, стараясь разглядеть, как пытается оторваться поверженный боксер и как пританцовывает от нетерпения боксер-победитель, и только позднее, гораздо позднее, он почувствовал, что у него болят ладони от яростных хлопков, а он снова стал самим собой, то есть ничем, стал человек из толпы.

В следующий раз он поехал в Спортзал один, и все повторилось. Со временем он стал узнавать завсегдатаев, обменивался с ними прогнозами, в перерыве они угощали друг друга стаканчиком вина в бистро по соседству, и он испытывал удовольствие от сознания, что наступил субботний вечер и что после пустой недели снова наступит суббота.

Выходя из машины перед Спортзалом, Рене Кабур подумал, что уж на этот раз он наверняка будет последним. Но нет, тут же остановилось еще одно такси. Из него вышла женщина — одна, без спутников, она напомнила ему женщину из поезда, потому что тоже была брюнеткой.

Он пропустил ее у кассы, когда она подошла купить билет. Она была молода, но выглядела уже усталой, на ней было скромное черное пальто, в руках она держала сумочку, прижимая ее к груди, словно боялась потерять. Он увидел ее руки, натруженные, покрасневшие от стирки. Возможно, она жена одного из боксеров, указанных в программе, она будет ждать его в раздевалке после окончания матча, разделяя в душе безумные мечты своего муженька о больших гонорарах, удобной квартире, громком имени, редкой удаче.

Он посмотрел три встречи боксеров-любителей, но не испытал при этом обычного удовольствия, ради которого приехал. Он думал о вечерах, проведенных в Марселе в маленькой гостинице на авеню Республики, в жалкой комнатенке — каждый франк был у него на счету, — постельное белье пахло лавандой, а в соседнем номере — и это было всего двое суток назад — находилась парочка, он слышал их ссоры и то, что за ними следовало. Он как раз только что вернулся. И держал в руках портфель с деловыми бумагами. Он просидел так, неподвижно, на постели, не снимая пальто, не осмеливаясь перевести дыхание. Стоны женщины слышались совсем рядом, по ту сторону перегородки, так близко, что он мог разобрать отдельные слова, а потом вдруг раздались короткие крики, которые явно срывались с человеческих уст, но напоминали резкие крики маленького зверька…

Он просидел так довольно долго: может, два, а может, и три часа. Он слышал, как они смеются. Он знал, что они лежат обнаженные на смятых простынях по другую сторону перегородки. Знал о ней вещи, которые знал только ее любовник. Что она, например, не сняла своего жемчужного ожерелья. Она купила его в Париже. Что у нее черные длинные волосы, спускающиеся до пояса. Они смеялись, ссорились, потом снова наступало молчание, и снова ее смех, и снова стоны и негромкие животные крики, невнятное бормотание, и картины, которые все это у него вызывало.

Он никогда не видел этой женщины. Он вышел из гостиницы, долго бродил по безлюдным улицам. Затем вернулся в номер. Их больше не было слышно. Они ушли.

Зрители медленно поднимались вокруг. Наступил перерыв. Он не осмеливался взглянуть в глаза соседям. Он спустился в туалет, смочил холодной водой горячий лоб. Глупо было с его стороны выходить из дому. У него уже жар. Он наверняка заболеет.

Завтра он встретится с инспектором в 303-ей комнате на четвертом этаже. Он просто расскажет все, что произошло. Что он одинок, некрасив, что он всегда был таким, а в Марселе одна женщина, которой он даже не знал, сказала ему через перегородку, что он жалкий тип, просто так, потому, что ей доставляло безумное удовольствие заниматься тем, чем, как ему, Бог знает почему, казалось, женщины занимаются либо из чувства долга, либо за деньги. Что после этого он несколько часов бродил по улицам и даже, когда на Марсель уже спустилась ночь, поплакал на скамейке, Бог знает где, плакал, не в силах сдержать рыданий, как в детстве. Что он никогда ничего не понимал в жизни, в той увлекательной игре, которая так забавляла других и правила которой они, Бог знает откуда, узнали. И вот он сел в ночной поезд, где все ему казалось необычным, «особенным», и черноволосая женщина, доставая с полки чемодан, чтобы взять оттуда коробочку с таблетками аспирина, который она так и не приняла, показала ему свои колени. И в конце концов он убедил себя, несчастный болван, что аспирин был только предлогом, поводом завязать разговор. А она была очень красива, красивее всех женщин, с которыми ему приходилось разговаривать. И стояла совсем рядом, и он вдыхал запах ее духов, рассматривая замок ее жемчужного ожерелья. И это ожерелье напомнило ему другое, которое он никогда не видел. И вот в ту минуту, когда она, высунув голову в окно, смеясь, болтала Бог весть о чем, ведь он даже не слышал ее слов, он доказал, что не знает правил, что он действительно жалкий тип.